Когда-то, когда шрамы на её израненном теле ещё не успели побледнеть и багровыми рубцами выступали во всём своём уродстве, а опустошённая душа уже едва ли не окончательно истекла метафорической кровью, Сванвейг задавала себе один простой вопрос. Зачем она ещё живёт? Ради чего? Её сын уже успел вырасти и найти своё место в мире; муж – позорно сбежал, родственники же прекрасно обходятся и без неё. К чему ей, бескрылой и однорукой калеке топтать этот мир? Но шли годы, и драконица так и не нашла в себе решимости наложить на себя руки, напротив, отыскивая для себя всё новые и новые причины жить. Что ей двигало в то время? Сейчас она могла сказать с абсолютной уверенностью.
Упрямство.
Из чистого упрямства она встречала день за днём, жила вопреки всему, не позволяла себе опускать лапы – или, говоря строго, единственную лапу. Не будет большим преувеличением сказать, что именно упрямство является величайшей движущей силой, доступной смертному разуму: стремление отринуть запреты и ограничения, что порой заложены самой природой; силы и решимость сказать себе и другим «я смогу». Двигаться вперёд и ввысь, невзирая ни на кого и ни на что, не задумываясь о последствиях, чтобы в какой-то момент обернуться назад, на пройденную дорогу – и поразиться самому себе. Да, лишь чистое упрямство да поддержка Риагана провели её через те нелёгкие времена… Впрочем, врать себе смысла не было: такой, как прежде, она не станет уже никогда.
Однако, у любой медали есть и обратная сторона. И если упрямство духа позволила Сванвейг выжить, то упрямство тела вызывала у неё уже который год неконтролируемое раздражение, порой переходящее в чистое бешенство. Уже сколько лет прошло с того злополучного вечера, сколько лет драконица жила со своей травмой, приучившись тонкой волшбой хоть сколько-нибудь сглаживать эффект своего увечья – о чём можно говорить, раз уж она стала признанным мастером кузнечного дела! – тело забывать прошлое упорно отказывалось. И речь даже не о снах, в которых Сванвейг порой поднималась к небесам, или же в человечьем облике свободно пользовалась обеими руками, нет: пускай подобные вояжи в царстве фантазий оставляли поутру чувство горечи, порой вместе с солёным пятном слёз на подушке, с этим можно было жить. С чем решительно мириться не удавалось – так это с чувством боли, что время от времени возникало в утраченной конечности: настолько правдоподобным, что драконица могла поклясться, что вот-вот нащупает беспокоящую мышцу – но, вместо этого, пальцы смыкались на пустоте, однако иллюзия так и не развеивалась, дразнящая своим правдоподобием. В первые годы эти ощущения проявлялись куда чаще, лишь подпитывая сжигавший её изнутри огонь, однако до конца от таких проявлений ей не удалось избавиться до сих пор.
По счастью, у этого недуга имелось своё лечение. Этим утром, ощущая знакомые симптомы, Сванвейг, шипя и ругаясь, отмерила пару ложек выписанного травником порошка из каких-то кореньев, соцветий и один лишь Рейлан знает, чего ещё, бросила в котелок с кипящей водой, позже, шипя и обжигаясь об ещё не остывший до конца металл, процедила настой через отрез ткани, и… Время шло, травянистый, терпкий привкус не уходил с языка, а ощущение болезненного спазма в руке никак не проходило. Это был уже не первый раз, когда снадобье шарлатана не помогало ей, однако в этот раз её же тело словно решило поддразнить драконицу: пульсирующая в такт ударам сердца боль распространялась, переходя с предплечья на плечо, отдаваясь в сторону ключиц, напоминая уже и о крыле.
Это стало последней каплей. Шипя и ругаясь, Сванвейг закуталась в бесформенный балахон, в котором она чаще всего выходила на улицу: в меру уродливый, он не привлекал особого внимания, вместе с тем скрывая и лицо, и увечье – и стремительной походкой, чуть скользя на припорошённых снегом камнях булыжной мостовой, отправилась наикратчайшим путём к лавке того негодяя, что подсунул ей под видом лекарства этот весьма специфического вкуса настой.
Ей повезло: безупречно ясное, если не считать парочки тонких перистых облаков, зимнее небо в этот день почти не пыталось призвать к себе в лазурную высь несчастную калеку. Но тем не менее, Сванвейг старалась лишний раз голову не поднимать, нервно и зло покусывая мундштук трубки, вместо того бросая взгляды на заснеженные улицы города. Что солнце не даровало земле теплом, оно сегодня щедро компенсировало светом: казалось, каждый сугроб сияет тысячами граней ледяных кристалликов, и редкий ветерок игриво подбрасывал в воздух облачка снежинок с крыш окрестных домов. Чудесная, радующая душу картина – была бы, коль не причина, заставившая её выбраться из дома в первую очередь.
Тяжело хлопнула дверь, пропуская в приятный и тёплый полумрак фигуру драконицы в ореоле лёгких, невесомых снежинок и полупрозрачного табачного дыма. Здесь, внутри, всё дышало покоем: травяной аромат настраивал на мирный, гармоничный лад. Свисающие из-под потолка пучки сушащихся трав и связки кореньев наверняка имели более декоративный смысл, чем практический: было бы сложно поверить, что в лавке уважаемого знахаря не будет подсобного помещения для всех этих столь необходимых реагентов. Хотя, с другой стороны, могли находиться и те, кому были нужны не готовые снадобья, но именно их компоненты…
- Добрый день, добрый день! – знахарь приподнялся из-за прилавка, явно обрадованный визитом клиента. Впрочем, как только Сванвейг скинула капюшон, радость на лице мужчины куда-то ушла – вернее, её затмила тревога, - А, Сванвейг, это…
- Заткнись и сядь, лысый мерзавец! – немедленно прервала начинающуюся приветственную тираду женщина. Брошенная реплика пролетела в воздухе подобно чугунной болванке, врезаясь в знахаря с такой силой, что тот немедля плюхнулся обратно на стул, покорный приказу своей гостьи. Справедливости ради, лысым он не был – лишь лысеющим, ввиду солидного, по людским меркам возраста, однако такие мелочи кузнеца сейчас волновали меньше всего. Подобно коршуну, завидевшему жертву, она приближалась к лекарю, нависая над ним и упирая руку в бок.
- Мне очень не нравится покидать свою кузню, особенно если это не выезд в нашу семейную усадьбу в Берселе, где летом гроздья винограда сами ложатся тебе в руку, а от близкого моря доносит аромат песка и соли!
- У нас есть морская соль… - попытался вставить сбитый с толку мужчина, однако драконица быстро оборвала эту попытку перехватить инициативу.
- И кому она тут нахрен нужна, твоя соль?
Мешочек с травяным сбором с глухим звуком приземлился на деревянную столешницу прямо перед лицом уже всерьёз встревоженного знахаря. Сванвейг же не унималась: за всё это время боль в отсутствующей конечности никуда так и не делась, что лишь подливало масла в огонь. Источающая дымную струйку трубка то торчала в зубах, то очерчивала в воздухе угрожающие фигуры, пока драконица высказывала своё возмущение.
- Я уплатила тебе за эту смесь! Что ты говорил? «Две ложки на котелок, боль как рукой снимет»!? Уже второй раз за месяц, и что? И нихрена! Ты понимаешь, что тут даже болеть нечему – а ты с этим ничего не можешь сделать!?
- У-успокойтесь, прошу вас. Это сложный случай, нужно учитывать…
Сванвейг осклабилась. Сложный, значит, случай? О-о-о, лысеющий ты слизень! Интересно, какая бы у неё была репутация, если б она бралась за заказы с таким отношением!? А ему, значит, можно. Она набрала воздуха в грудь, дабы осуществить смертельный удар…
Вдруг распахнулась дверь, ведущая куда-то вглубь лавки. На миг, драконица изумилась: она откровенно не помнила, чтобы у этого знахаря были подмастерья, да и на дочь девчушка явно не тянула: уж больно непохожи эти двое. Однако, вполне характерная одежда, то тут, то там припорошенная крупицами перетёртых листьев, и кто знает, чего ещё, с головой выдавали принадлежность юной пигалицы к той же профессии, что и хозяин лавки.
Раз так, то и ответственность им нести вместе.
- Ты! – два пальца упёрлись в грудь девочки, прежде чем та успела сказать хоть слово, - Ну-ка, скажи: как бы ты лечила безрукую калеку, которая почему-то ощущает боль в отсутствующей части тела, м-м-м?