Говорят, лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и пожалеть.
Нувиэль бы с этим поспорила.
Последние дни ее проходили в бесконечных сожалениях о содеянном: мысли принцессы то и дело обращались к прошлому, и, уперев бездумный взгляд в сводчатый потолок, увитый лиственным узором, принцесса отчаянно пыталась понять, когда затея, казавшаяся ей смелой и благородной, обернулась кошмаром.
И с отчаянием понимала, что еще на этапе идеи.
Все закончилось так, как должно было, и единственное, что Нуви не могла предсказать - это жестокости ее семьи по отношению к ее защитнику. Гнев матери и обида брата на нее саму были правомерны и понятны, и с ними она покаянно смирилась - Нувиэль и впрямь натворила глупостей, лишь чудом не закончившихся трагедией - но когда речь заходила о наказании Хэльмаарэ, все в душе Нувиэль восставало против. Упорное желание матушки - ее любимой матушки! - выставить злодеем ее друга и телохранителя представлялось Нуви какой-то бессмысленной жестокостью: виновная есть, она перед ней, кровь от ее крови; она готова принять любое наказание, а на виселицу посылают невиновного.
За что?
И дело было даже не в ее чувствах к Хэльмаарэ - более всего это казалось несправедливым. Это шло вразрез со всем, во что верила юная принцесса: нельзя наказывать за верность. Нельзя карать преданность - и сколько бы Айрэн ни клеймил Хэльмаарэ предателем, Нувиэль была уверена, что в глубине души даже он сам понимал, что это ложь. Хэльмаарэ никогда никого не предавал; он был тем самым чудом, благодаря которому не случилось трагедии; он укрывал ее от всего, что она так упорно пыталась навлечь на себя, а платой за его верность стали темница и эшафот. Не разжалование, не изгнание - да хоть бы публичная порка - только смерть.
В глазах Нувиэль это не было казнью. Это было убийством.
Узоры на сводчатом потолке расплывались в неразборчивые пятна, и Нувиэль прижала ладони к глазам.
Ощущать себя причиной смерти дорогого ей эльфа было крайне паршиво.
- Таков закон, Ваше Высочество, - вздыхала служанка, заплетавшая ей волосы, - закон суров.
Закон, думала Нувиэль, кусая губы, это слово матушки, но она глуха ко всем мольбам о помиловании - пусть не простить, хоть заменить наказание, но оставить жизнь. Закон не суров, он бессердечен.
Собственное бессилие жгло, как едкий сок.
Просить брата устроить ей визит в темницу представлялось не только бесполезным, но опасным - как только речь заходила о Хэльмаарэ, Айрэн делался особенно неприятен и резок, будто упоминание о телохранителе сестры задевало его лично; при матушке о таких намерениях не стоило даже заикаться; и Нувиэль в очередной раз оказывалась один на один со своими бедами.
Но кое-какое добро из ее злоключений все же вышло.
Теперь она не боялась справляться с ними сама.
Говорят, лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и пожалеть и если она не увидит его сейчас, то будет жалеть всю оставшуюся жизнь.

Незаметно улизнуть оказалось неожиданно сложнее, чем попасть в собственно темницу: зная о том, сколь пристально за ней теперь приглядывают, Нувиэль дождалась ночи, чтобы в неприметной одежде при помощи двух верных служанок выскользнуть из своих покоев. Заручиться помощью прислуги было несложно - те проявляли проявляла гораздо больше понимания, чем ее собственная семья, то ли искренне сочувствуя, то ли умело изображая сопереживание, чтобы донести потом Мираэль, но в данном случае Нувиэль были решительно безразличны их мотивы. Держась за ними и поглядывая из-под низко надвинутого капюшона она умудрилась незаметно добраться до темницы, но стоило капюшон откинуть - ее, конечно, узнали. Это, однако, внезапно оказалось благом: Нувиэль даже  не пришлось пускать в ход ни припасенное золото, ни заготовленные мольбы - простые охранники Хэльмаарэ уважали, и будто бы даже сочувствовали его участи, так что уговоры вышли недолгими.
Крупную монету - хоть в том и не было нужды - Нувиэль почти силой вложила в ладонь караульного, словно скрепляя печатью некий негласный договор.
- Никто не узнает, - твердо пообещала она, и стражник коротким кивком подтвердил свою часть сделки.
- Последняя камера справа. Недолго, Ваше Высочество.
Нувиэль быстро кивнула, жестом приказывая служанкам остаться у входа.
Ей самой уже было все равно; Хэльмаарэ и так приговорен, но ей не хотелось бы навлечь августейший гнев на голову ни в чем не повинных.
Потому что боги свидетели, он обрушивался на них чаще, чем хотелось бы.
Темница встречала ее сырой тишиной - тюремный мрак разгоняло лишь тусклое пламя у самой лестницы, дальше же все тонуло в темноте. Глаза, впрочем, привыкали довольно быстро - не сразу, но Нуви начала различать очертания предметов чуть поодаль и темные силуэты за решетками. Заключенные давно спали - по выщербленным камням Нувиэль старалась ступать как можно тише, чтобы не перебудить арестантов, но по мере приближения к указанной стражником камере невольно ускоряла шаг, последний отрезок пути преодолев едва ли не прыжком.
Прошелестел по каменным плитам плащ, когда она опускалась на колени у решетчатой двери.
- Хэльмаарэ! - вполголоса позвала принцесса в темноту камеры, не вполне различая, спит заключенный или бодрствует. - Хэль? Это я, Нуви! Ты спишь?..
Ей хотелось бы сказать, что она все исправит; что вытащит его отсюда, умолит в последний момент мать - но по возвращении Нуви пообещала себе, что больше не будет давать обещаний, которые не в силах сдержать.
Прутья решетки оставляли рыжие следы на светлых ладонях.
- Мне так жаль. - просто и искренне призналась Нувиэль в темноту, ясно осознавая, как глупо и беспомощно это звучит. - Алиллель свидетельница, мне так жаль.
Еще она обещала себе больше не реветь чуть что, но слезы сами предательски наворачивались на глаза, благо милосердный мрак скрывал ее лицо.
- Я клянусь, я пробовала все, но матушка… она не хочет слушать. Никто не хочет меня слушать.
Выпростав руку из-под плаща, она потянулась в темноту между прутьев решетки, надеясь найти его руку.
- Прости меня, Хэль. Прости, если сможешь. Ты не предавал никого, никогда не предавал, все это знают. Это я тебя предала.