Пустота и холод обмывали чернеющий углями остов здания и горстку людей, разжегших в печи с наполовину обвалившейся трубой огонь. Один из них сидел дозором на полке, которая раньше, наверное, использовалась для сушения трав под самым потолком, а теперь выходила в зияющую между остатками брусьев кровли и брёвен дыру. Другие тоже рассаживались ближе к хранящим тепло и пламя от сквозняка покрытому рассохшейся глиной камню. Постоянно кто-то из них поднимался и выходил из иллюзорного убежища, его сменяли другие караульные. Иногда приходили люди из других домов-пепелищ, и все у этого разрушенного очага точно знали, что в доме через бывшую площадь с колодцем, почти напротив, состряпали кашу и теперь меняли на солонину и сухой и твёрдый, что камень, хлеб. Всего их было человек около тридцати, вероятно, дюжины две, или ещё меньше. Даже их командир не помнил больше, сколько ему выдавали солдат. Пустота и холод обнимали его с головой, липкими ледяными  лапками забираясь и под накинутый поверх накидки, ставшей холодной даже для дня, волчий мех, под влажную от холодного пота рубашку под низ, под кожу, в кости и сердце. Казалось, день только недавно перевалил за полдень, а уже вечерело, и бледное осеннее солнце царапало брюхом по голым и хвойным верхушкам деревьев. Ледок в луже, в которую Кайлеб смотрел пустым взглядом большую часть дня, так и не растаял полностью, а с закатом солнца собирался схватиться с новой силой. Близилась кусачая и морозная зима Лунных земель, а он потерял то, что отвлекало его от безнадёжности положения и грело лучше самого жгучего пойла и надёжного костра. Коса, с коей в руках Потрошитель заработал львиную долю своей зловещей славы, не вынималась из прошитого рунами и чарами чехла с прошлого новолуния, и должна была там оставаться как можно дольше. Проклятая вещь больше не пела в голове и не грелась в ладони, как живая, не зазывала устраивать кровавые бани, не заглушала тревоги, не манипулировала разумом хозяина и его слабовольной истосковавшейся душой. Трезвая и пустая ясность в голове не была лёгкой для Кая. Ему по ночам всё так же не давал спать отзвук голода косы, и не давала покоя темнота в самом себе, внутри. Он и без голодного оружия лечил себя от страха жаждой крови, знал, на что способен, и от мыслей об этом становилось тошно. Это не чёрная вулканическая сталь расправлялась с ульвами, местными людьми и деревнями огнём, как, например, с этой (хотя он уже не помнил, что это за река и был ли он здесь вообще хоть в какой год). Это был он. Он таскал за собой завербованных Культом и нет самых отпетых подонков в разведку, налетал на поселения, сжигал и грабил. Это он был чудовищем. И, в отличие от косы, от этого напитанного злобной волей куска металла, он был не так легко остановим. Или же?..
Впрочем, теперь, находясь на злосчастной переправе, которую нужно было удержать для последних отходящих на юг отрядов, он был не так опасен для всех и собственного хрупкого равновесия. Кайлеб Ворлак, которому покровители из Культа сулили самый высший чин полевого командира, если он дождётся всех их молодцов, соберёт подходящие отступающие огрызки помёрзшей и изголодавшейся армии и удержит постепенно сходящуюся льдом реку и кусок дороги какое-то время, никогда не был тем начальником, который нужен в дисциплинированных войсках. Он был главой ватаги, вождём шайки, атаманом горстки налётчиков. С лета семьдесят четвёртого он, может, рос в званиях из-за своей полезности, но более полусотни людей с собой не водил. Его легконогая разведка боем, голодная, свирепая и злая как сами ульвы, не держала гарнизонов и стратегических точек, они жгли всё живое, забирали необходимое и ценное, что не могли тащить в том же темпе – скидывали там, где вскоре могли пройти свои, и бежали дальше. Вламываться в древние могильники, разнюхивать заросшие тропы близ Зенвула, даже не задумываясь ни на миг в погоне горячей крови убивать – это было по нему. Было. А теперь он был разбитой и пустой скорлупкой, как глиняная форма, в которой отливают сталь, чтобы после разбить. Он хотел умереть, но что-то ему мешало. Может быть, очередное письмо сестре, которое он отложил, чтобы сжечь вечером. Может быть, простая человеческая трусость перед смертью, которую он почти смирился, что может принять от врага, но никак не мог устроить себе сам, хотя это был бы хороший поступок, убрать с лица земли подонка как он.
Так что номинальный командир бездумно раздавал на вопросы приказы – сменить дозорных, выслать за хворостом, обойти лагерь по опушке, проверить дорогу, отправиться с разъездом на север (у них с переформирования в лагере пока ещё осталось две лошади для разведки по дороге, но они уже так отощали, что их собирались по одной забить и съесть) – а сам кис в смеси апатии и темнейшей депрессии. Не выпускал косы из рук – вдруг помешательство заразно? Мёрз у самого холодного угла, не давая себе разомлеть и уснуть. Ничего не делал, практически не ел. С  подводами припасов было пока неплохо, но все знали, что будет хуже: с севера и запада подходили холодные, голодные и больные, ночи и дни становились злее и мёрзлее, с той стороны подвозили нехотя, а их лошади и запас лесозаготовок, чтобы прокинуть через порожистый мелководный и ледяной брод мост, подходили к концу. Все ждали, когда невозможные иней ночью и слякоть днём обернутся настоящей зимой, станет лёд и высыпет снег, который можно будет топить на воду куда более чистую, чем гниль в колодце, в который, кажется, даже скидывали труп их предшественники, а потом долго матерились и вычищали – они. Во главе с Потрошителем, мерзавцем и ублюдком, резко поменявшим профиль работы.

Когда поднялась тревога, Кай даже не понял сразу. Не замечая сам за собой, он мирно дремал с открытыми глазами, всё так же глядя в мутноватую лужицу, подёрнутую серым льдом, в котором теперь отображался бледно-ржавый, аж до цвета кровавой розовой пены, какая бывает на губах, бок луны. Сегодня она будет полной, вон, лишь чуть теряется в темноте наросший дополна край. Раньше, пару дней назад, рядом с лужей лежал милый беленький сугроб. Его, как и почти всё окрестное чудо с небес, набрали в бочки, растопили, и постепенно выпивали. На его же остаток, чёрный блин, пробегая с матом и криком "командир, командир, подымайтесь", но не трогая плеча под косой и не подавая руки, наступили по очереди присланные вместе с Кайлебом к переправе мальчишки. Пантердорцы, земляки, и меррильцы. Опять. Ему вспомнилось, как уже кончились разок у него довольно преданные и смышлённые меррильцы. Разминая закостеневшие суставы и мышцы, Кайлеб рванулся на ноги, выходя наружу, зная, что редко в эти дни, с тех пор, как часть лагерей с северного берега Великой сняли, эти тревоги бывают ложные. Паршивые недобитки мстили за своих мертвецов, мстили люто и жестоко, делая ранее ещё нетронутые куски и части старых отрядов ещё более калечными, чем те, что по воде ушли.

Это ульвам вой был множеством сигналов, только слушай интонацию да ветру внимай. Люди были чужды двойной сущности охотников, в чьи земли вторглись, их уши – менее чуткие, и вовсе не способные читать в сигналах в лесном эхе что-то помимо похожих на тварей закатного времени звуки. Тем не менее, на вой – далёкий, близкий – не важно, но тем более такой близкий – тревогу поднимали скоро и собирали защиту по привычке, кто мог, оперативно. Пока волки высыпали из-под защиты густой тени деревьев и лесного ковра, из другого полуразрушенного хлева, где осенние дожди давно смыли последний смрад жившей там и сожранной без сожалений скотины, выскакивали лучники и редкие арбалетчики, быстро наставляя стрелы в вал взрытой земли за небольшим заграждением из просыревших кольев и перекопанной в ров и баррикаду за ним земли.
– Смолу! Смолу на сигнальный огонь! И облейте периметр с севера! – каркал Кайлеб, наблюдая, как и без него желающие жить – а как иначе – солдаты уже носятся, занимая места за наклёпанными из чего было оборонительными сооружениями. Стены домов в закатные сумерки им были самой верной им защитой, и по ним бежали мостки с площадками у остовов печных труб и просто за защитой из разломанных брёвен, где теперь люди занимали позиции, оставляя небольшое количество товарищей оборонять на первой линии в ближнем бою узкие проходы в двух основных баррикадах, вместе с командиром.
Кайлеб с трудом собирал огонь, стягивая ману в холодные руки, но в итоге, шепча заклинание, он поджёг им, не требующим сухого горючего, лишь концентрацию и энергию, промёрзжую гнилую траву ближе к краю леса, подсвечивая лица волчьей лучной поддержки – и отгораживая их для начала от первой группы и обороняющихся, заставляя стрелять либо вслепую сквозь стену огня, навесом, не зная точно, либо выходить ближе и подставляться тем, кто стрелял сверху, с крыш, верха вала и башни.
Пламя взвыло, прочерчивая дугой в дюжину метров шириной и высотой в два стену красных языков в прыжке от рва с кольями, безопасное для оборонительных укреплений и построек из отсыревшего сена, дерева и промазанных глиной камней, если его не разносить. Кайлеб знал, что этим заявил о своём присутствии и мгновенно вызвал ненависть всех налётчиков и желание убить. У него в руках была зажата так и не расчехлённая зловещая подруга, но прятаться он и не собирался. Как истинные животные, лишённые богами магии, ульвы ненавидели, когда им перед мордами махали этим пламенем. А после Потрошителя они, наверное, и на очаги спокойно без дрожи не смотрели, зная запах, который он и его парни оставляли в их стоянках и деревнях оседлых после визитов. Ульвы были устойчивы к магии, давали слишком мало, когда их расщепляли некромантией, поднимались непослушными и недолговечными тварями, если поднимались вообще. Но, как и любые живые твари, они горели, причём в меху горели особенно хорошо, с характерным тошнотворным запахом палёной шкуры, горелой плоти, а, когда Кай в припадке безумной ненависти и зловещего веселья решался немного с ними поработать – и горелым зловонным дерьмом, так, что были похожи на зажаренных в состоянии полувыпотрошенном лезвием чудовищной косы, без аккуратного удаления непригодных к еде органов, как порченная дичь. Волки, на которых охотились и убивали их ради развлечения, как тварей. Что может быть более ироничным? Вот они и пришли получить ещё или его голову на копьё. У него даже был соблазн особо не сопротивляться, но сдаться без боя? Никогда.

У него было какое-то паршивое беспокойное чувство. Казалось, шепчущая коса пыталась достать сквозь чехол, но его разум больше не откликался на её увещевания и своей жажды крови не питал. Совсем. Без неё внутри было пусто, темно и сыро, но ясность мыслей и усталость от этой бессмысленной войны имели свои плюсы.
– Сколько их?
– Не понять, но немного! Пламя задело пару шкур!
А потом атака, выплеснув двумя бешеными откуда-то сбоку – они сразу поймали вкусных пик и болтов, правда успели отпустить, раненые сквозь толстые мохнатые шкуры – немного захлебнулась об эту стену огня. Что-то было не так. Будь тут стая в сорок пастей, они бы быстро обогнули и завалили недобитков Альянса числом, почти не неся потерь, а не определялись, с какой стороны заходить, чтобы не огрести весь заряд стрел. Значит, цель атаки была иная.
– Командир! Нет дозорного со стороны большого хлева!
– Проклятье! Лодки! Припасы! Ты, ты и ты, с крыши – живо со мной к берегу! – крикнул Кайлеб и побежал по размытой главной линии в сторону подвод с припасами.
Знал ли Кайлеб, краем своего чувствительного к сплетениям вероятностей в ткани истории бытия, что когда он будет перелетать перекрестье старых переулков, ныне заваленных глинянным и деревянным отсыревшим боем, что засечёт диверсантов? Вряд ли. Скорее всего, это была судьба и великая удача жаждущей встречи волчихи, которой откликнулась его оголтелая от нежелания влачить существование по локти в крови и по колено в трупах смелость и нехватка солдат для обороны передней линии, потому что перестрелка-то продолжалась.
– Команди!.. – крик захлебнулся и, прищурив воспалённые от дурного сна глаза в темноту и взметнув мельницей перед собой зачехлённую в мешковину и рунную вязь, молчащую, не грозную косу, некромант увидел то, чего и боялся, но уже не успевал сколдовать, потому что на стороне волков изначально было зрение из темноты, обострённые чувства и инициатива.

Кайлеб реагировал быстро, даже когда он погружался в пучины тоски и вместо сердца у него, выгоревшего и измотанного, был тонущий и задыхающийся в золе уголёк. Инстинкты убийцы не пропить, не проспать, не протосковать. Инстинкты убийцы всегда где-то рядом, шепчут в затылок, призывают из памяти картины свершённого и просто нафантазированного сломанной безвозвратно неконтролируемой циничной жестокостью и презрением к жизни, мешают ночью спать.
Он среагировал быстро, но не эффективно. Что-то перекрыло естественным образом обычно готовую прийти и выручить хозяина магию, которая была готова скопиться снова в руке и обдать тварей задорным огнём ещё раз.
– Тревога! Быстро, назад!
Но только смерть двоих довела до арбалетчика его мысль. Сам же Кай теперь… оставался отгонять тварей палкой? Коса – не настоящее боевое оружие, даже такая острая, вечно голодная, с одним крылом, сложенным над головой грозной пикой. Настоящее оружие мага – огонь, а косой он врагов деморализировал или в удачном раскладе эффектно убивал, обезглавливал или насаживал на крыло-крюк, как туши на бойне, с сильного размаха. Одна рука у него отказалась колдовать, и тогда Ворлак попробовал собрать хотя бы искры, если удастся – пламенную перчатку – на другой, перекинув зачехлённую Красавицу. Но не смог.
И тут он понял.
Само его тело, слушая желания подсознания, уже отказывалось жить с грузом того, что он делал, что он видел под закрытыми веками и чуял в носу тошнотворным запахом горелой плоти, грузом того, чем он стал. И сейчас он так изящно просто сдавался: дрался, но не совсем, сопротивлялся смерти, вроде бы – но даже перспективы её он уже абсолютно не боялся.
Падение на землю – его нога отступила, его рука ослабила хватку на бесполезном – и, кажется, кричащем в протесте – оружии – было похоже на полёт, но закончилось больно, особенно для спины. Раз уже контуженную голову с голым-то затылком спас толстый, по погоде, ворот из волчьей же шкуры, который подсластил падение для плеч и хрустнувшей, ухнув в пустоту, но не достав подмёрзшей грязной земли, шеи. На миг боль захватила всю его грудь, он не мог вдохнуть, а потом уже разлилась жаром удушения и острой пульсацией в горле.
Тварь обратилась прямо не сняв штанов со своих ляжек – и вот они, лежат, разошедшиеся, где-то в прыжке от него, в полуметре от его ноги. Почему он скосил заливающиеся белой с красными точками рябью от боли глаза туда?
Ах. Точно. Его же грохнули на лопатки и продрали сквозь не держащийся вместе на кадыке ворот горло, а он ещё не попробовал им вдохнуть. И он посмотрел на не менее сбитую с толку волчью морду, тёмные, без видных белков, пёсье глаза – и сипло втянул воздух. Что-то булькнуло у него рядом с кадыком, он поморщился, сжав кулаки лежащих вразлёт на земле с падения на лопатки рук, а потом резко выдохнул, загоняя боль и кровь назад в горло и выдавливая их из себя. Лицо мужчины исказилось: глаза сощурились, уголки и так широкого длинного рта натянулись, щёки приподнялись на невыразительных скулах: это запросто могла быть и гримаса боли, и улыбка готового разразиться истерического смеха. И в следующую секунду Кайлеб, хрипя и стрекоча, приоткрыв рот и кашляя, рассмеялся.
Его руки даже приподнялись с не разжимающимися из-за бегающей по телу боли и паники, хотя самое страшное, что он мог бы сделать с волчицей после двух сорвавшихся даже без искры заклинаний – только обнять. И плакать. То есть смеяться. Здорово выходило самоубийство. Она даже не догадается.
А тем временем в лагере шёл бой и никто не слышал звуков драки и криков тревоги.

даже кубики были против Кайлеба сегодня :/