Ночь полнилась песнями.

Песни те были без слов, голосами людскими, тоской звериной - волки перекликались по-над лесом, за десятки вёрст, за равнины и взгорья; песни уносил ветер, а ночь - ночь плыла дальше, тёмными водами над разлогами, туман-рекой меж островерхих елей - над давно пустылыми и мёртвыми землями.

Чёрные внимательные птицы уже день и вторую ночь следовали за двумя волчьими щенками, безошибочно и верно чуя в их лае дрожь и злобное нетерпение близкой охоты - и люди, неосторожно зашедшие так далеко, за кромкой сумерек услышали их близкий вой - девичий, высокий, отчаянный голос переливчатой трелью и сильный, уже мужской, подхватывающий низким тревожным басом.

х      х      х

Они нашли человечий след сразу, нашли и подачку - и сожрали всё, облизали пальцы и подобрали крошки с земли. Отравой не пахло, да им и некогда было внюхиваться - животы подводило до резной боли, и оба они с полудня дурели от голода. Сумку с непонятными склянками забрали тоже - потом разберутся, зачем да к чему, прежде - согнать чужаков с границ, чтобы не шастали и не портили им охоты. Мантикора, нажравшись глухим мужиком из ближней деревни, спала в своей норе - они слышали, как глухой орал и как химера, урча, затаскивала его остатки в сырую темень логова. Мужик был рослый и складный, тважь ещё с день будет дрыхать и переваривать - если только не почует дыма человечьего костра.

Была, была у Ярсы мысля обождать, спустить мантикору на чужаков - вдвоём с Бадру им всё одно с людьми силой не управить, а напасть на жрущую химеру казалось проще, чем лезть в её логово. Но Ярса мыслью не поделилась.

х      х      х

Они пришли неслышно, не потревожив чутких чёрных птиц в верхушках тощих елей - пришли, не прячась, но шагом крадучим и лёгким, след в след - за тихим и внимательным, как змея, Касьяном, который вывел их, сам того не зная, к самому лагерю.

х i cannot let you leave — mikolai stroinski х

Зенки звериные, в пол-лица - с широким кольцом радужки, с зелёным болотным выблеском на дне расширенного зрачка; на диких скуластых мордах - полосы боевого раскраса - охра, бирюза и сажа, в длинных волосах - крашенные кровью сокольи перья. Сутулые, подвижные, гибкие, и оба высокие, футов под шесть, сухие и поджарые, как гончие - с человеком не спутать, да ко всему ещё почти нагие, едва прикрытые своими цветасто расшитыми тряпками: у обоих сложно повязанные на бёдра ткани, свисающие махристыми концами ниже колен, пояса, оттянутые ножнами, косая перевязь для щита, обережные и статусные ожерелья на шеях и плечах, восточничьи тяжёлые костяные серьги гнутым клыком в растянутой мочке.

Они были молоды - щенки с обломанными молочными клыками, с обгрызенными в детских стычках ушами, но шкуры - шкуры изодраны многими багровыми цапинами, глубокими рытвинами свежих, меньше года, ожогов. Они были угрюмы и казались на пять, на десять лет старше своих немногих годов: долгий страх и долгий голод пролегли чёрными тенями у воспалённых глаз, складками у губ и носа, и на сжатых дрожащих устах - готовый сорваться оскал, в узкой груди - хриплый, истаивающий на выдохе рокот рычания. Они щурились на огонь, отворачивали морды от дыма и не подходили близко - беспокойные, как звери, чуящие опасность, внимательные, недоверчивые.

Ярса ответила коротким оскалом на первый человеческий взгляд; тихо, предупреждающе - низкий зверий рык, острый недобрый взор. Ей не нравилось, что человек смотрел так прямо и смело - будто оспаривал, пришлый чужак, её законное вожачество здесь. Её спутник, белёсо-русый и желтоглазый, как совка, целил самодельной стрелой в одного из людей, держал натяг тетивы долго, без дрожи напряжения в тощих жилистых руках.

Она, старшая, заговорила первой, выступая вперёд, расправляя узкие плечи, высоко поднимая голову, чтобы смотреть на них сверху вниз; в тёплом свете костра - кровавой рыжью медные бляшки и россыпь монист на поясе, редкий крап янтаря в долгих молочных космах - и длинный угасающий блик на обнажённом клинке.

- Здесь - ульв земля.

Чужие слова застревают в глотке - Ярса говорит тяжело, напряжённо, давясь, голосом ещё более низким, чем её обычный недевичий клёкот.

- Когда утг'о - чельлек идти назад. Не идти здесь опять.

- Сделать по-другому - ульв убить, - подлаял Бадру.

Человечьих слов перевёртыши знали мало, говорили криво, кратко, сцеживая малоразборчивые фразы сквозь зубы - хотя в войну и успели наслушаться и запомнить порядком офицерской матерщины, солдатских шуток-хуюток и прочей лебеды и иной раз без разумения лепили её к месту и не к месту - больше для внушения и пущего понятия.

- Услышал, щегол? - гаркнула Серая с неожиданно верной и чистой залётной берсельской наглостью, и показала Гильему зубы - его она сразу выцепила взглядом как самого старшего, с ним и говорила, как с людским вожаком - не на равных.

- Пся крев, холера ясна, - поддержал её русак, ослабляя тетиву, но не снимая стрелы. - Ты, - гавкнул он, указывая плечом лука на Раяна, - убить огонь. Сейчас.

- Нет, - поспешно, навострив уши, - пусть.

- Sekhe…

Ярса хватает спутника за руку, говорит глухо, обрывисто - гривастый переярок хмурится, отвечает кратко - но разговаривается, убеждает белянку об чём-то - та только морщит нос и отводит подвижные уши. Но Бадру говорит своё последнее слово - и волчица задумывается и замолкает, отпускает его запястье, коротко цыкает что-то по-своему, быстро кивая в сторону.

- Потому что еда - сказать и помочь, - объяснил Бадру, тараща ясные жёлтые глазища на квестора. - Огонь убить - надо. По-другому - опасно. Ветер нести дым далеко, понимать, а? Masakhalwahsh не спать поэтому.

- Masakhalwahsh искать огонь и есть чельлек, - заговорила Ярса, взвешивая в руке свой короткий, щербатый сколами меч. - Много уже есть чельлек. Поэтому - идти назад.

- И оставить еда. Чельлек идти назад - еда не надо. Ульв быть здесь - надо.

И оба они наставили на человечьего вожака голодные звериные зенки.

Отредактировано Ярса (09-04-2019 19:43:10)

Дикие-невзнузданные, без вожака уж сколько лун - заголосили взбудораженно, несогласно, заскалились меж собой короткими злыми словами - а у самих чуть не клыки волчьи режутся: мысль о том, чтобы уступить и быть послушными проводниками для залётных чужаков, ерошит против шерсти, и злит, злит, потому что оба знают - смириться им всё равно придётся.

- Двае, двае, nem, - пролаял отрывисто и громко Бадру, - но masakhalwahsh - наш охота. Чельлек не уметь. Всегда ходить как ведмедь, дичь слышать чельлек за много миля… Пугать весь еда, понимать, нет?

- Г'азве чельлек - охотник тоже? - девка крысится, недоверчиво поводит мордой. - Даже пусть хог'оший охотник, - она тычет клинком в сторону, подтверждая каждую свою фразу, - быть плохой охота. Охотник чужой один для дг'угой - плохой охота, понимать? Не стая. Чельлек нельзя быть здесь. Kawng aungia.

Она до белых костяшек сжимает рукоять меча - и бессильно опускает его, отступая; она не дура и не станет сейчас до драки артачиться против людей, сытых и в большинстве - но люди на волчьей земле никогда не были к добру. Одних волки их не пропустят.

- Хо-г'о-шо, - решает она, наконец, - и скалит предупредительно зубы против хрипанувшего досадливо Бадру, - ульв помочь.

- А бабло твой не надо, — глухо гавкнул русак на насмешливый Мирков оскал. — Надо еда.

Времена, когда волки не приняли бы людской подачки, ушли давно — времена, когда они не спросили бы сами, забылись с войной, когда перевёртыши обирали и обгладывали трупы до костей, и сейчас — сейчас даже вечнозлобливые тощие переярки, которых ещё хмелила молодость, умели забыть свою гордыню, когда перед глазами плыло от голода. Ярса медленно, не глядя, убрала меч в ножны. Переговоры — мирные слова, пусть звучат без стали. Бадру снял стрелу с тетивы.

— Чельлек совсем слепой, когда ночь — сейчас надо ждать, когда утг'о, потом идти, — волчица гибким звериным шагом подобралась ближе — но видно, видно было, что ещё сторожилась, что напряжена, готовая отскочить, и что глаза глядят цепко и мрачно. — Есть вг'емя — твагь' спать, спать этот ночь и день. Надо… — она быстро глянула на своего спутника — тот кивнул, ответил по-волчьи, — надо звать твагь' из логово, понимать? В логово опасно, а чельлек совсем слепой.

— Хороший лук, — русак ткнул когтем в инквизиторские самострелы. — Абабет? Бить сильно. Masakhalwahsh даже в смерть, если бить голова или сердце.

— На смег'ть? — вклинилась белянка.

— В смерть, — упёрто повторил её спутник. Ярса цыкнула.

— Слушать, чельлек, — она сделала последний шаг и села по-лягушачьи у самого почти кострища, меж людей - но Бадру остался стоять, зорко оберегая свою подругу. - Логово быть в такой… — белянка очертила в воздухе хорошо знакомый ей силуэт горбатой земли, — холм. Поэтому дг'аться сложно — плохой охота, понимать? Есть два ход - главный и малый, ульв показать. Пусть много чельлек ждать, где малый ход. Когда такой охота, твагь' часто бежать чег'ез малый, понимать, да? Ульв и дг'угой чельлек — где главный ход.

— Ульв охотить masakhalwahsh, — подхватил переярок, — не пускать через главный, тогда точно бежать через малый. Тогда чельлек стрелять. Тварь быстрый, если чельлек не убить — ульв драться, чельлек драться тоже.

— Хог'ошо? — она смотрит на людского вожака — и поднимает руку, готовая коснуться лба и закрепить их короткое перемирие.

Отредактировано Ярса (23-02-2019 20:20:58)

В топком безлунном сумраке да за цветастым раскрасом не углядеть - но с лица Ярса сбледнула знатно, подорвалась говорить, не дослушав, глухим тесным голосом, торопясь, спотыкаясь на знакомых словах:

- Твагь' не бояться огонь, - рыскает взглядом где-то в темноте, глаз на людей не подымет. - Ульв пытаться - огонь кусать masakhalwahsh, но г'ана нет, понимать? И огонь - опасно. Быть пожаг' может. Нельзя.

Бадру чуял, что мысли у сестры сумятятся и что она нарочно треножит охоту: зверюга, от сна подорвавшись, не станет думать, рванёт от дыма, как надо, - но Бадру ничего не сказал. Он был моложе Ярсы, но и его шкура пестрилась рваниной ожогов, и ему драло лёгкие дымом, так что и сейчас в груди саднило, а после долгого бега было не откашляться, - и Бадру не заступился за людей.

Но человек согласился сразу, без споров и привычной для ульвов свары - и потому Ярса не отдёрнула руки, позволила ему прикоснуться к горячей ладони, крепко сжала в ответ ещё окогтёнными после недавней злобы пальцами. Бадру выцедил сквозь зубы что-то насмешливое — волчица огрызнулась и саданула его, не оборачиваясь, по бедру. Ещё полночи пахнуть человеком - не так страшно, как за милю цвести крапивой и духом нагноившейся раны после того, как химера насадит на рога.

Больше волки ничего не сказали - кивнули коротко и сгинули в темноте, не пожелав устраивать лёжку под боком у людей. Спали они зверьми, тепло и тесно прижавшись друг к другу, спали чутко, урывками меж привычных им кошмаров, часто просыпаясь и тревожно поднимая острые морды из гнезда сухих трав - и поймали рассвет за первые крылья, но оставили и себе, и людям лишних часов сна: охота будет трудной. Вернулись к стоянке перевёртыши в человечьем облике - за обещанной пищей, сели к кострищу оба - приняли еду без благодарности, а сожрали ещё прежде, чем люди уселись со своим куском хлеба.

- Идти не сильно много, - каркала белянка, пока её спутник скидывал пояса и тряпки, чтобы обратиться. - Быть там пг'ежде полдень.

Бадру коснулся напоследок острого Ярсиного плеча, сказал что-то - она ответила теми же словами, сжала его руку - и отпустила; русак на бегу перекинулся и умчал в чащобу, только хвостом куцым мелькнул, оставил девку навешивать его немногую поклажу на себя - а ей-то, кобылине рослой, и не тяжело, она и проскачет так, если надо будет, вслед за им весь путь двумя крестами, на рысях; но они идут с людьми, а значит, идти они будут долго - и сохранят силы.

Волк вернулся через четверть часа, прогавкал чего-то своей сестрице - и повёл прямо через лес-бурелом, людьми толком не хоженный, тропами не изрезанный, да вскоре и скрылся за деревьями; белянка же, молча и лишний раз на них глаза не кося, осталась рядом с людьми - сдерживает шаг, не летит, маячит светлой башкой в нескольких метрах впереди.

Путь их - тощим ельником, много чернелым и иссохшим неведомой болезнью, через оголившиеся русла мелких приточных речушек, топкими овражинами, петляя змеиным следом - но уверенно, не сомневаясь, не сбиваясь с хода прошлоднёвого волчьего галопа. Они пёрли уже с час, когда волчица решила заговорить.

- Зачем это? - она поравнялась с ними, оттянула лямку дарёной сумы со склянками. - Лечить, да? Ульв не знать, что для что - без польза. Ninän wen, Badhry, - проговорила она так же тихо, как вела разговор с человеком, - но волк услышал, замер, поджидая - и дальше пошёл медленней, не теряясь из виду. - Тепегь' не далеко.

Волчья сука не обманула - они и мили не успели пройти, как сычеглазый переярок вылетел на них, нетерпеливо приплясывая и скаля довольные клыки - на месте, на месте, тварина рогатая, дрыхает третьим сном за утро; девка рассмеялась ему ульвийским клёкотом, когда он полез мокрым носом ей под бок, спустила с плеч перевязи, вытянулась долгим телом, с наслаждением распрямляя сильную сухую спину.

- Логово совсем близко, - объяснила Ярса, обернувшись на инквизиторов. - Оставить ненужный вещь здесь, - она указала на сухое место в кривых еловых корнях, - ульв оставить тоже - никто не бг'ать. Найти обг'атно легко.

Волки и вправду оставили всё - белянка скинула вещи до голой шкуры и прикопала вместе с человечьей поклажей, потёрла грязной ладонью грубую древесную кору, оставляя запах и предостережение другим.

- Идти тихо. Сейчас слабый ветег', мы стоять пг'отив - хог'ошо, понимать? Я сказать, где ход, потом стать звегь' тоже, - она коснулась костяшками своего лба, протянула руку - но до человека не дотронулась, только знаком обережным осенила. - Пусть быть хог'оший охота, чельлек. Идём.

Отредактировано Ярса (23-02-2019 20:29:37)

Белянка ткнула им пальцем в корявую тощую ель, цеплявшуюся в склон горбатого холма среди леса, - между худых корней провалом темнел лаз. Земля ещё не впитала крови, и широкий след волочился остатками мантикоровой трапезы по примятой траве.

- Не дг'ейфь, - невпопад осклабилась Ярса, махнула рукой - и умчалась белым вихрем, дальше, за склон, в главному ходу логова. Человека волки дождались уже там, выглядали среди еживичин, кивнули одновременно - и началась облава.

Они зарвались внутрь с шумом, с лаем, с воем, - но не рискуя соваться далеко, толкаясь узкими плечами у самого входа, не пуская мантикору выбраться. Тварь заворчала, распутывая долгое сильное тело из сонного клубка, расправила мятые вибриссы, зашипела - полыхнули зелёной слюдой расширенные в темноте зрачки; она заворочалась в тесном логове, не решаясь напасть на волков, щёлкающих тупыми зубами уже у самого её беспокойно пляшущего хвоста, - но и не спеша покидать своего убежища.

Перевёртыши сайгаками заскакали сверху - сухая земля, не удерживаемая обмертвевшими корнями, засыпалась с верхней кромки хода. Тварь рычала из темноты, как злая лесная кошка - утробно, подвывая, взвизгивая, - и рычала, не даваясь, долго, так что у Ярсы уже, среди пьяного марева огалтелой травли, мелькнула мысль, что надо было слушаться людей и палить сучьей твари хвост. И тут сучья тварь решила выбраться на божий свет.

Вместо весёлого, задорного клича, ульвийского улюлюканья - резкий, предупреждающий шакалий взлай, нетопырьим ночным причитанием, рвано выбившийся из глухого рыка и ровного воя. Тварь выбрала главный ход. Тварь была матёрая гадина, сожравшая за свои долгие химерьи годы людей с деревню и к тому охотников, которых люди посылали, и тварь была умной - помнила своей гнилой башкой людские и волчьи трюки, и рванулась нежданно, боднувшись рогами, и понеслась прочь от логова.

Бадру повис у неё на крупе, тормозя юркую, против её больших размеров, по-змеиному ловкую тварь, прущую на шести лапах как конь и с почти такой же силой. Ярса понеслась следом - удержать, не пустить - до прихода людей, людей с острыми мечами и меткими стрелами. У волков клыки были не для дранья глоток, не для единственного смертельного укуса - поэтому волки нападали стаей, чтобы извести и измотать добычу вместе, до бескровой слабости. Но сегодня их стая - люди, которые не умели охотиться по волчьим правилам, и об этом-то шипела Ярса, об этом хмурился Бадру, которые теперь вертелись перед химерой, одни подставляя слабые хребты.

Отредактировано Ярса (17-02-2019 22:47:16)

Наскоком, обманом, змеиным зигзагом от удара - шалея от страха и тяжёлого, душного звериного запаха, уже не нападая всерьёз, а только пытаясь удержать - ещё немного, ещё недолго; застрельщики слышно ломились вслед. Волки отступали - дранная, от рогов, рана на белянкином плече и цапины на русачьем боку сочились живой кровью. Тварь завизжала, извернулась, когда люди вогнали ей в загривок несколько болтов разом - и Ярса скакнула, не дожидаясь их, артачливо, нерасчётливо - налетела своими тремя пудами, толкнулась, вскользь цепляя клыками по жилистой шее - лапы проваливаются, пустым щелчком сомкнулись челюсти - мало времени, мало сил - для крутого разворота и прыжка, чтобы оберечься от замаха когтей прущей от охотников дичи.

Ярса заорала - человеческим голосом, вцепляясь руками в лицо, брыкнулась из одной ипостаси в другую, забилась на земле, выгибаясь дрожащей спиной и воя в ладонь, но, пересилив, - качнулась, поднялась, сразу в рысь; мотнула головой, фокусируя взгляд. Тревога сбила ритм, крик дрожью отозвался в выгнутой спине - Бадру отвлёкся на полудара сердца, запнулся преследующим карьером, пропустил химерий выпад и задохнулся ором, услышав хруст собственных костей.

Охоту закончили люди. Ярса не видела, не слышала - перед плывущим дурелыми взглядом только собственные суетливые дрожащие пальцы по колтунам мокрой потемнелой шерсти, тревожное золото волчьих глаз и капли крови, падающие с её подбородка на шкуру брата. Она чуть не силой держала зверя, чтобы не рыпался вставать и не тратил сил - а тот всё подрывался, задыхаясь от попыток, косил на неслушающиеся задние лапы, выскуливал на выдохе тонко и испуганно - страшно, страшно, страшно, что холод ползёт по телу и что в груди тесно, как от залившейся воды, страшно, что сестра не шутит над удачной охотой и не замечает собственных ран. Бадру с силой дёрнулся из-под её рук, приподнялся на дрожащих передних - вцепился пальцами в траву, от боли теряя облик, закашлялся кровью.

- Ke tsyil, - выдавила, почти не размыкая губ, судорожно огладила напряжённый загривок. - Ke tsyil, skxawng…

У отваленной в сторону химеры ещё компульсивно выпускались когти, когда девка налетела на Раяна, зацедила, оберегая рану на полморды, единственное не потерявшееся из памяти слово, замаячила дикими глазами перед самым носом, не давая отодвинуться.

- Помосчь, - цепляясь за руки, утягивая за собой, - помосчь, помосчь. Badhry - помосчь.

Братья и сёстры умирали часто - и Ярса загодя чуяла смерть, затаившуюся в переломах костей, в острых сколах рёбер, в кровящих ранах лёгких - чуяла и опять, опять не верила, отгоняла сбивчивым обережным говором - слова жгут губы, она и не слышит, - покачивалась, успокаивая и убаюкивая, и гладила, гладила, сухими тонкими пальцами, уговаривая потерпеть, - а сама поджимала вторую руку, как подбитое крыло, тряслась, точно в лихорадке, и всё гладила, гладила - по затылку, перебирая долгие русые пряди, по разгладившемуся лбу, по острым, с голода проступившим скулам, по спокойным спящим глазам, - успокаивая и убаюкивая.

Она чуяла, почему человек не вправлял костей, не усыплял быстрой беспокойной крови, чуяла, но гнала мысли с озлоблением и страхом - как будет отгонять голодных чёрных птиц от себя с братом, когда люди уйдут. Не осталось ни сил на слова, ни слов, только в груди, как набравшаяся ледяная вода, плач тяжёлый, тихий, душащий, и губы дрожат и немеют, но волчица льёт слёзы без скулежа, без крика и бесежа - пусть брат, неубережённый младший брат, уснёт спокойно.

Космы струятся молоком - ниже, ниже - дивчина наклоняется прижаться щекой к щеке и так и остаётся сидеть, сгорбившись над трупом. Сон-дурман насланный, незамеченный, пробрался тихим елистым дыхом, отвлекающей можжевелиной - вместо крови, мочи и химерьей требухи, - спокойным огладом прошёлся по напряжённому лбу, тёплым шершавым материным языком по горящим ранам, по дрожащей спине, заговорил шумяще, мягко, заволок глаза, пряча, чего не надобно было видеть, - и белянка, часто сонно моргая, в соплях, грязи и слезах, шмыгая, утыкается лицом в шею брата и медленно оседает рядом, сворачивается клубком, прижимается в дрёме, путая с живым, и засыпает крепко, - и спать волчице до самых звёзд, пока не ослабнет волшба и знакомый запах палёной плоти не подорвёт её испугом и зовом бежать.

Сон долгий и глубокий, как река, и выныривать-выбираться из него тяжело - запуталась перевёртыш в четырёх человечьих ногах, оступилась раненой рукой, гроханулась да взвыла всхлипом - и слетела сразу же в задушенный стон, тычась лбом в землю. Как отступила дурелость от горя и подтупилось оно по беспамятству дрёмному, так и занялась боль-огонь дерущая, злая - под пальцами, что обережно, боясь касаются чистых, недавно менянных бинтов на зашибленном плече, на вполовину запеленатом лице; сжалась девка вся, закачалась на месте, баюкая потревоженные раны, - и охолонулась, вспомнила и охоту, и итог её - признала в огне погребальный костёр, а в людях - знакомых ловчих.

В наморднике, как собаке, волчице неприятно и страшно, с волнения со сна и задыхнуться можно - первым делом, не глядая больше по сторонам, стала с морды повязки тянуть - влажные от мази бинты не драли раны, спасибо человечьему знахарю. Трогать лишний раз зашугалась - кожа горит, аж на ощупь ясно, что краснющая и воспалённая, и даже за руку с широкой драниной не так боязно, как за лицо, да и болюче до скулежа - попробовала раз провести языком по щербинам на губах, запомнила. Что шрам останется на самой роже - для ульва не страшно и даже гордо, всё одно Ярсе на себя глядеться только в мутной речке-вонючке, где и не высмотришь ничего толком, - но что пасть ей рассекло так нехорошо - дурное, дюже дурное для волка: как ей вцепляться клыками в оленьи загривки и как задирать русаков-быстряков, за которыми человеком не угнаться, если она даже зевает с задыхающимся взвизгом и отходняком?..

Белянка огляделась вкруг себя. Рядом, под боком - ворох её тряпок с ей же увёрнутыми внутрь брякушками-увесками и перевязь с оружием, дальше - человечьи доспехи и тюки, не убранные, поскиданные устало и быстро. Вещей Бадру не взяли - ненужные порты оттянут суму, клинок ульвийский всё одно тупой и будет непривычным и коротким для человека, привыкшего к тяжести полуторника или оберуча, а лук - тугим, сложным под руку арбалетчика или охотника. Девка докончила чужую флягу с тухлой тёплой водой - пила открытым ртом, как птенец, смаргивая слёзы. Она и сама бы не стала тащить, чтобы прикопать вместе с прахом, как следовало. Бадру бы понял.

Долго, по одной, прицепляла цацки, надевала бирюльки-висюльки, оправляла пояса и повязи на бёдрах - тягучим, медленным ритуалом, заставляя дрожащие пальцы слушаться, принуждая себя двигаться, чуять, видеть - не застывать, как тогда, над телом брата, не жаться к земле от сухого горячего треска, от чёрного дыма; пусть костёр горит, она не боится, не боится - раз янтарчинка, два камушек, три слюдяной месяцок, - она жива в который раз - четыре, пять - серьги кольцами, - она - оставшаяся стая, и охотиться ей ещё долго.

Волчица вышла к людям, не щурясь на огонь и не закрывая глаз рукой. Лекарю - глубокий, почтительный кивок, перед вожаком - рука к сердцу, и к вожаку у ней - слова, которых она сказать не сможет, и поэтому она садится рядом, чтобы помолчать об умерших - без стали у пояса, осторожно-тихая, и сейчас - уже больше похожая на человека, с напряжённым, но не скалящимся лицом, стараниями Раяна оттёртым от бесовского устрашающего раскраса с чернёными провалами глаз, растянутыми на пол-морды.

Волки не выживали одиночками, это Ярса знала хорошо. Одну её, усталую, хромоногую и некусачую, сожрут ещё до рассвета - поэтому она останется с людьми и пойдёт за ними, прятаться в запахе человечьей стали и стаи. И ещё доля - ей полагалась двойная за жизнь твари и жизнь брата. Дойдут, думала Яр, вместе до людских огней-плетней, если ещё по дороге состайцы не встретятся, - переждёт она ночь-другую там, куда зверьё дохляцкое не сунется, подъест запасы, выспится - и подзатянутся, успокоятся раны, а за долгий почти жнивеньский день успеет она вернуться обратно, в волчьи чащобы, до опасной хищной темноты.

Ярса подняла голову на людского главаря. Он, они все, тоже потеряли брата, и видно, что тоже не первого, - горе не слепит глаза отупелой поволокой и не заставляет каменеть - значит, можно дотронуться, беззвучно позвать, чтобы посмотрел, что она скажет. Девка ткнула когтем сначала в себя, потом в Гильема, сплела на мгновение пальцы рук и махнула здоровой лапой через плечо.

- До гг'аница.

Сквозь зубы, но не зло - только бы не всколыхнуть подтупившуюся за ясными мыслями боль. Говорить было сложно, но можно - и всё-таки Ярса молилась за брата молча, чтобы сберечь силы на другие слова.

- Мочь... - глубокий вдох передышкой - указывает на себя, объясняя слова, - ...дозог' сейчас. Чельлек спать.

Говорят, харгу смерть отдаётся больней прочих. Может, поэтому человечий вожак остался сидеть с ней - чтобы не кориться пустой виной и не ворочаться зря, сумятясь бурьяном тёмных мыслей, - и Ярса была благодарна. Первая ночь - самая трудная.

Девка села напротив, по-собачьи как-то, неясно почему для неё удобно, и потянула носом. Резкий травяной дух лекарства, липковатый, стебельный, точно как когда в мятлике изваляешься, перебивает ей всю чуйку - и дозорить так, на одни глаза и слух, непривычно, и не понять даже, что ей человек предлагает - но она протягивает руку и принимает флягу, потому что она хочет пить и хочет выпить; вблизи огненная вода тянет забродящими ягодами, почти знакомо - чем-то из тех непростых, полуголодных, но спокойных зимовок, что были до войны. Волчьи земли давно не родили плодов - только вызревали кой-где из-под земли в овражинах и ярах после дождей рукояти мечей и обглоданные конские ребра, и Ярса почти забыла вкус дикого зверьего винограда - не старых зачерствевших сухохранок, заготовленных на осень и зиму, а когда глотаешь целой горстью, только стянутой с грозди, и сок лопающихся спелых ягод кисло вяжет пасть. Им много чего пришлось забыть.

Она знала, что настойка обожжёт - но всё равно зашипела, зажмурилась, утыкаясь лбом в ладонь, и сидела долго, покачиваясь и привыкая. Ничего, ничего - так даже лучше, лишний раз отвадит заразу, не даст лихорадке пробраться в рану - и всё-таки глотнуть второй раз белянка решилась не скоро. Она передала флягу назад. Зацепилась взглядом за собственное кривое отражение в мятом медном боку, но быстро сморгнула облик, подняла глаза на человека.

- Jarsa.

Короким птичьим окликом, за ним рычащим рокотом - волчье имя, первый раз названное человеку; но ему - ему можно, потому что сидят они в отсветах и чаду общего погребального костра и пьют одно вино, потому что она помнит и молчаливую людскую подачку, и собственные умытые раны. И потому что ей до воя хнычущего одиноко без стаи.

Сейчас, когда каждое слово - ударом хлыста, изводит её, что она не может говорить свободно и громко, как раньше; об этом, должно быть, рассказывал Атсу - рассказывал, задыхаясь, кашляя и вырыгивая серо-грязные сгустки, потому что в лёгких у него загнездилась раскалённая, жгущая кусачая хворь, - рассказывал, как хочет закончить фразу из трёх слов без судорог и хрипа. Ярса только сейчас поняла, почему он не унимался со своей вредящей и глупой болтовнёй до самого последнего часа, когда уже сил не осталось удерживать стоны и плач.

И волчица заговорила, первое же пришедшее на взгляд и ум, лишь бы не о покинувших - потому что сидеть всю ночь молча и зыркать глаза в глаза ей не хотелось. А боль терпеть она умела.

- Вывог'отень, - девка показала на старый, стараниями опытного лекаря хорошо заживший рубец на предплечье мужчины, - вывег'н. Да? Шиг'око стоять коготь.

Она показала распяленные пальцы. Ей довелось однажды видеть похожие следы на земле, у южных границ - следы глубокие, пробородившие землю на палец вглубь. Отец говорил, что тварь умеет летать меж деревьев, как стриж, и может утащить в когтях обратившегося перевёртыша.

- Гием. Гил-лем…

В имени, говорят, можно угадать и расслышать нрав - и это, человечье, хоть и звучит оно мягким и текучим - как по змеиной спинке рукой провести, - это имя непокладистое, непривычное, и косноязыкой белянке, у которой к тому губы немеют от бескровия, проговорить его трудно.

- Ги, да, - кивнула, предупреждая его напоминание.

Ярса у старших волков выучилась человечьему вполне сносно - хотя и эти старшие людскую речь знали больше по памяти - и довольно ясно различала смысл и предмет разговора и легко проскакивала незнакомые слова - почти и не замечая; больше всматривалась и ставила уши, ловя интонацию и жест, задумчивый, вспоминающий прищур выцвеченных временем глаз, замечая привычным цепким охотничьим глядом, как дёрнется недовольством уголок губ и как рука потянется к старой ране. Даже так, полуугадкой и на нюх, цепляясь за голос и редкий взгляд глаза в глаза, говорить лучше, чем выть от дерущей тоски. Но всё-таки хорошо, что человек задаёт вопросы, на которые можно молчать - волчица сначала мотает расчехранной башкой, потом кивает часто, убеждающе - хотя, что уж, есть среди её погодков и те, кто разобрал бы из его слов больше. А потом мужчина повёл слова странные - про стаю, про огонь, про что-то ещё - волчья девка не дослушала.

- Уходить - ньет.

Она подняла острые плечи, щеря загривок, как обозлённый битый щенок - сжалась, дичась, пригибаясь ниже к земле; потемнелый взгляд, дрогнув, мигнув зелёным огнём, метнулся в сторону от его внимательных глаз, стекленея звериным блеском.

О, она знала, почему он тогда не договорил и просто позволил ей остаться подле них. От этой чужой замолчанной неловкой жалости у неё задрожали губы.

Ярса слышала больше, чем человек, даже сейчас, когда облик перекидыша так походил на его собственный - слышала за пологим лесным взгорьем сычиный плач и сердитый, голодный крик воронов, обделённых волчьей падалью, слышала, как набирающий ярость западный ветер гнёт сухостой - быть грозе, как пить дать, пригонит с моря, - слышала шакалий заикающийся взвизг химерьих выблядков - мелких и неопасных по отдельности и способных сворой сожрать зубра - сейчас рыщущих слишком далеко, чтобы беспокоиться, но последние полгода слышных почти каждую ночь. Темнота перестала быть волчьим часом - теперь люди боялись заходить за границу не из-за перевёртышей и дурных пугающих слухов, бегущих впереди их - всё глупые человечьи сказки, которыми пугают детей, - а из-за тварей, которые были страшнее волка. А они, Народ, теперь сами путают след и тщательно ищут днёвки, чтобы урвать спокойного сна хотя бы и с чередным дозором.

Да, кто-то уходил - оплакивая пепелище и изводясь бессилием, но всё-таки уходил - искать новые охотничьи тропы, растить щенков и дальше вести стаю. А кто-то, как Ярса, с нахрапу и громких кличей кажущиеся самыми отчаянными и бесстрашными, отдал ради этой земли слишком много, чтобы оставлять её теперь.

Девка часто заморгала, захмурилась, стала отворачивать от него искалеченную морду - и заворочался, зарокотал недобрым в волчицыной груди беспокойный рык - тихо, дрожаще, накатами. Люди с востока, остебенцы, тоже были здесь - и тоже калечили, жгли и вырезали её Народ, бок о бок с sekh, сучьими падальщиками из-за южных гор. Ночь надломило первым раскатом грома. Она подняла глаза - звериные, тёмные до черноты, злые. Рханна захлёбывался кровью у неё на руках, потому что из-под рёбер у него торчали человечьи стрелы.

Так к бесу на рога людей. Теперь-то мертвяцкую нечисть они вытравляли уже с своей земли и сами теряли братьев - случилось, что должно было. Девка сердито вытерла здоровую щёку. К бесу - она слишком пригрелась у чужого тепла: за свежими болью и горем - а не привыкать ли ей? - так быстро и покладисто спрятала предупреждающий оскал и опустила щетинистую неглаженную холку.

- Ты сказать, - Ярса говорила тихо, усталым шёпотом - но злоба, смутная, непонятно на кого и за что сейчас, не ушла, билась под самым горлом, - ты огнянна волшба уметь тоже?

И всё-таки - хотелось и пригреться, и успокоить вздыбленный загривок. Может, за эту свою слабость, за эту усталость от вечного огляда и бега она и казала сейчас клыки вперёд размышлений, ведь позволять себе задуматься над его словами - лицом к лицу вставать перед тем, от чего бежишь.

Брыкливая, наглеющая с младшими и получающая зуботычины от старших Ярса привыкла на свой неокрепший, сиплый, по-кошачьему высокий рык получать либо прижатые покорно уши и ныкающийся виноватый взгляд, либо ответный, рассерженный осадящий выхрип; а этот, совсем человек, без слуха-без нюха, как будто и не заметил, удержался ровным спокойным говором, полез ей жратву доставать. Белянка на это и на его слова разъяснительные промолчала - хотя была бы морда цела, не отступилась бы с запалившейся памятливой злобой так быстро. Но вместо рвущихся с языка слов она отвечает другое - то, что сказали бы старшие. Вряд ли у вожака этот кусок лишний, при его-то своре охотников на мертвячьё, а не на оленей.

- Па-асшибо, - перевёртыш прошипела кривую перевратую благодарность как-то по-глупому несерьёзно и вразрез с её сосредоточенным лицом и ещё мокрыми глазами - пехтура хорошему не научит.

Но она качает головой и еды не трогает, оставляет ему. Одно дело - осторожно и терпеливо цедить слова, почти не размыкая губ, другое - заглатывать и долго жевать жилистое лежалое мясо. Её и без того уже блевать тянет от боли - лицо как надвое кроит, но жрать от этого меньше не хочется - волки, особенно ещё не обматёрившийся, только растящий, как Яр, клыки молодняк, жрать хотели всегда.

И то ли вино так её пробрало на пустой желудок, то ли лихорадка, против лекарских стараний, затаилась в ране - но нарастал тяжёлыми, мутящими волнами жар в крови и марь перед глазами, и белянка, привалившись затылком к ельному стволу, стала часто прикрывать усталые воспалённые глаза. Яр подтянула к груди костистые колени, усаживаясь и грея о тело чумазые пятки, и с мрачной, тяжело и неподатливо текущей мыслью вертела в лапах отданный туесок. Пальцы у волчьей девки были грязные, никогда дочиста не оттиравшиеся от сухой, въедливой земляной пыли и кровяной крошки, и лезть такими пальцами в рану неумно, это даже она, дикая тварь, понимала - но страшней ей было сейчас бередить лишний раз и так тревожимую словами боль, лезть глубоко, втирая мазь, как след, - здесь проходил предел её огрубелой звериной привычности к пинкам под рёбра и стрелам в плечо.

После долгих испытующих гляделок, крадучись и сомневаясь, Ярса подсела ближе к нему, протянула обратно открытый туес, и, как собака, голодная, но битая, - подалась к человеку, боясь и не желая. Она видела, как молодые братья умирали от загноившихся, пузырящихся ран, посинелых и вздувшихся рваными краями - от того, что пользовали ценные лекарства неумело, клали поверх цапин, думая, что убережёт, - и согласна была и чужие руки сейчас терпеть, лишь бы не самой - всё равно же не сможет, - и орать дурниной, лишь бы потом не платить заживо гниющей мордой. Гильем-то ей назло больно не сделает, это Ярса своей зверьей чуйкой знала - да и сделал бы уже, если б желал. Но что всё одно будет больно, перевёртыш помнит - здоровой рукой заранее нащупывает сухой горбатый корень, чтоб вкогтиться покрепче и перетерпеть - и подставляет человеку раскрасневшуюся испуганную морду.

Отметина-то ей вышла на долгую память - легла хлёсткой бороздой от острого подбородка и до щеки, вздёрнула рвано верхнюю губу, обнажая влажно блестящий клык. Ярса сглотнула.

- Стог'ожно.

Гром надорвался страшным треском над самыми их головами, прокатился дальше низко, рокотом, брюхом туч - нервячная девка вздрогнула, хотя даже щенком грозы не боялась, цепанулась взглядом за человека и снова упрятала взор, как зверёныш - Гильем и прикоснуться к ней не успел, а она уже дрыгается и боится расплакаться.

Девка не рыпалась, но не раз и не два - через задушенный скулёж и задыхающийся всхлипывающий плач - полуощупью, смаргивая соль с глаз, она хватала его нетвёрдой раненой рукой за запястье, прося передышки - и сидела ровно, не отстраняясь и не рыча за то, что он не убирал рук: видно, что не сторожится, как прежде, человека в нём - да и не чует она сейчас за собственной кровью и дурнелым кумаром, что он чужого племени, и тянется просто, как испуганный щенок, за помощью, за ровным тихим голосом, хрипловатым рокотом, к тёплым и умелым рукам, которые удержат от лишней боли и разберутся с раной. Но ему её взгляда всё одно не поймать: волчице-переярке, малогодке вообще-то, ещё не доросшей до ума, неловко и стыдно, что человек её - зверюги уже сейчас лютой и зубастой - слёзы и скулежи терпит и на волчьей же земле её выхаживает, хотя мог бы лесную девку, чужую заботу, так и оставить в её лесах-чащобах, сидеть выть дичкой над братцем и рыскать за подмогой своих.

Гильем едва успел вытащить из волчьих челюстей искусанный бинт - девка выгнулась сухой спиной, когда спазм прошёл по глотке, но только закашлялась и пустила нить вязкой слюны, отдыхиваясь и отупело мотая тяжёлой головой. Хорошо, что есть не решилась - выблевала бы со слабости и сама потом не смогла бы проглотить, а люди, как говорили, раз съеденного в рот уже не брали. Ярса сполза на землю прямо там, где сидела, улеглась клубком - не спать, а хоть полежать спокойно, закрыть прожённые дымом глаза; сейчас она со слаби, пусть и сонливой, всё равно сна не дождётся - будет жаром полусбитым маяться и ворочаться без братьиных-сестриных боков рядом: она-то привычная была дневать общей лёжкой, сопящей-тёплой, нос к носу, и сейчас, совсем близко от человека, её скребло неясным, без мыслей, томливым одиночеством.

Дождь, зашептав нарастающе, опасно и быстро, бегущей скоро сворой, налетел внезапно, шквалом деранул деревья и осадился редкой стеной. Девка подняла голову, поморгала в ночь да и улеглась было снова - но и четверти часа не прошло, как белянка встрепенулась, стряхивая последний сон и человечью ипостась с загривка - больно, жжётся, как в первый раз, - и вытянулась гончей, вслушиваясь в темноту, в шорох, в вызревающую тревогу - в них затухоль мертвячная, чуемый не слухом, а зверьим чем-то восторг и гомон стаи и продравшие в дождь, против порядка, глотки вороны - к беде. Прогорелый уже, ослабший погребальный огонь удержался - но жизни ему гроза сократит, когда придёт самой бурей, и тогда - тогда будет ночь, которую знали волки.

Это мантикора, обломившая не одну пару рогов, соображала, что огонь её дохляцкой туше ничего не сделает, а те, другие, кого Ярса слышала ещё с высокой луны, капающие слюной переростки-козодои на кривых лапах, были тупыми и злобными, на дым от костра шипели и издалече щурили болотные глазища. Они с большого зверя кормились, шугались по его земле и по страху уступали ему добычу, когда химера решала падальничать, а не охотиться - и могли уже вычуять мантикорью кровь у логовища. И человечьи следы в изобилии - тоже.

Ярса вернулась в людской облик, отжмурилась от треснувшей тонкой корки на морде и стала быстро вязать пояс обратно.

- Малый звегь', но большой стая. Пока не г'ядом, - она торопилась говорить, слетала в скулящий шёпот. - Бояться огонь они - сейчас. Мы уходить лучше. В севег' г'ека, пг'ятать след.

Да, путь окружный, не прямиком к границе - но вполне возможно, что безопасный, и всё лучше, чем дожидаться их здесь - так думала Ярса. Но Ярса об этом молчала, потому что с неё слов болючих хватило на ночь вперёд - только отмечает взглядом, где среди людской поклажи остался лежать её меч, и ждёт, перит в человека глаза, впервые с начала охоты. Его стая, ему и решать.

Белянка вела их быстро, летящим шагом через ночь, колдобины и коряги, не ища сухих мест и плюхаясь с рысей подгонимых в самую грязь, вела сырыми ярами, скалистыми мшелыми склонами - с нервячным срывом в бег, когда ровные тропки позволяли тяжело гружёным людям поспевать за ней. Выблядки оказались скоры - Ярса ждала их хотя бы через полверсты, а они уже загоняли их далёким лаем, как дичь, и скоро уже будут лязгать зубами у самых пяток, - а от целой своры на хвосте река уже не спрячет, эти и воду сунутся, даже если им при жизни плавать не было природой заложено - попрут на запалившемся инстинкте бежать за всем, что движется.

А что охотники на мервячьё не знают, как их от следа отвернуть - скверно. Редко, но встречались у людей в войну заместо мечей и стрел приблуды всякие и против волков, и против химерьих убожек, и самое верное, что помнили многие из восточников - склянки, маленькие, хрупкие, заслышишь звон - знай, молиться поздно: взрывы глаза выжигали светом ярей, чем солнце, и разрастались карательным пламенем быстро и страшно, сжирая воздух. А у этих лыцарей, знать, пусты карманы и магии крохи в пальцах, хотя и шли на тварь известно куда.

- Жиг' гог'еть сильно, когда вода, - она пыталась объяснить руками, но человеку на бегу да в полутьме мельтешащей её сложно было понять, - когда свег'ху, как дождь. То есть - ма-а-...малсо. Пользовать для меч и доспех, чтобы защита, понимать? - белянка снова начала подскуливать и слетать в фальцет, но уже не пыталась удержать ни дрожи в голосе, ни слёз - только бы досказать быстрей. - Есть?

Заговорила снова только после склона пологого, к реке через редкий горелый лес - очертелым бегом, выгрызть последнюю фору.

- Тогда самый твой ског'ый - вместе с ульв на этот бег'ег и вести их по-вдоль, - белянка старалась рассказать подробней, чтобы Гильем даже с её косноязыкостью и его непривычностью к волчьему говору понял её мысль ясно - сейчас недосказы и додумки обойдутся дорого. Девка уже чуждые языку слова соображала плохо, скособочилась вся, пережидая дурные вызвезди под веками, и даже после недолгого бега, пустяка для зверя, отдыхивалась тяжело и скверно. - Все дг'угой - ввег'х по вода и потом на тот бег'ег, уходить. Твой дег-г'-вня быть на севег' и на восток. Я вег'нуть твой чельлек, - быстрым касанием рука к руке, привычным меж погодков когтистым, но не ранящим огладом - волчья просьба. - Он мне надо сейчас, очень.

Не было бы раны поперёк морды и не подводи живот от голода, - управилась бы, может, и одна, но сейчас - сейчас ей одной оставаться страшно. Тянуть за собой всю свору глубокой ночью до следующего брода, который и бродом-то был из-за сваленного в воду дерева, - не шибко долго, но рисково. Если успеть и не сдурить с отрезом пути - твари потеряют старый след, а по новому через реку по глуби или через огонь не сунутся. Но это в теории.